Он понимал, что люди вечно остаются чужими друг другу, что никто не способен по-настоящему понять другого, что, заточенные в темной утробе матери, мы появляемся на свет, не зная ее лица, что нас вкладывают в ее объятия чужими, и что, попав в безвыходную тюрьму существования, мы никогда уже из нее не вырвемся, чьи бы руки нас ни обнимали, чей бы рот нас ни целовал, чье бы сердце нас ни согревало. Никогда, никогда, никогда, никогда, никогда.
Ветер. Тлеет сигарета, огонек, еще огонек, вырывающийся из нее на свободу в виде пепла. Папиросная бумага пожирается огнем. Вдох и медленный выдох. Ветер усиливается, срывая листья с дерева, приходиться поправить черный твидовый плащ, пряча себя под воротником. Перед глазами кружиться оторванный лист, одинокий пожелтевший.
- Почему все так?. Мышцы скул напряжены, в глазах пустота в которой отражается алое солнце поднимающаяся с горизонта. Тишина внутри, которую разрушает лишь голос брата. Да, сейчас. Я знаю что отец приехал – говорю спокойно делая последнею затяжку, чувствуя как дым обжигает горло и язык. Я явно хочу, получит рак языка или горло, уже все равно. Нет желания подходить ко всей процессии, и смотреть на жену и дочь. Она была против приводить ее, но нет, пусть она знает правду, так проще жить и умирать. Нет сил, говорить с отцом, чтобы видеть его взгляд как о ничтожестве не способном сохранить семью. Несчастных случаев не бывает, как говорит он, все это цепь закономерности. На лице бесформенная гримаса боли, с поджатыми в струну губами. Поправляю светлые волосы, закрываю глаза и делаю глоток могильного воздуха. Пахнет сырой землей. Сегодня слишком холодно впервые за много лет, земля влажная и пахнет гнилью. Окурок летит вниз под ботинок, втираю его рядом с могилой Лизи Оуэн моей пятой жертвой. Как драматично не правда, Лизи, - стискиваю зубы так, что слышен скрежет, чувствуя, как прокусываю губу. Не наступит тот день, когда отец сможет спокойно придавать тело сына земле. Я не замечаю, как людей становиться больше, темная серая масса, комок в горле погружается, вовнутрь царапая горло.
-Да спасибо. Да. Говорю отстранено знакомым и людям по работе. Некоторых я вижу в первый раз, внутри словно поджигается все, пламя уничтожает, словно огонь выжигает плоть еретика на костре перед толпой зевак. Я же словно колос, никаких эмоций, даже умудряюсь выдавить улыбку. Мой взгляд пересекается Адой, приходиться подойти к ней, на этом пригорке у дерева в толпе ненужных людей. Хочется прокричать, какого хера ублюдки и без вас справимся, но вместо этого я говорю лишь – «спасибо». Двойные стандарты лжи, а для меня уже давно бесконечные ступени лжи, погружающие меня вдаль. Я смотрю, как она заливается слезами, она тянет к моему лицу руку, я резко отворачиваю лицо, отстраняясь, чтоб ее рука не могла дотронуться до меня, закусываю губу и слизываю свою кровь. Присаживаясь на корточки к Роузи.
- Братик решил, что ему лучше без нас. Я вижу реакцию жены, но я не хочу касаться её. С того дня прошло уже трое суток, за это время я не коснулся её, не то что как женщины, даже как человека. Меня гложила боль и ненависть к себе; за то, что поступаю неправильно, за то, что тогда задержался на работе, за то, что вообще решил, что нам нужно оставить этого ребенка, а теперь Эммета нет. Лишь дубовый лакированный гроб с обилием лилий. Белых снежных лилий, как пафосно, что ли. Маленький и коричневый детский гроб, на котором отражается алое солнце, исчезая на тряпичном флаге Америке. Слышу шум ткани флага, поднимающийся и ударяющий об землю. Что-то говорит священник. И рельса опускают в землю Эммита, уже навсегда перед нашими глазами. Я не знаю откуда у меня такая реакция, я успеваю резко прижать к себе Аду за талию не выпуская её. Пока её поглощает истерика, я чувствую как она спускается по моему плащу вниз, я подхватываю Аду, пытаясь удержать на ногах. В ушах лишь ее крик, она вырывается.
-Успокойся, я сжимаю ее руки так крепко, чтоб причинить боль, отрезвить ее состояние. Я не волшебник я не имею сил повернуть стрелки часов назад, она же ждет именно этого, что этот сон кончиться и все будет по-прежнему, но ничего этого не будет. Где-то под елкой будет лежать мой подарок, из него бы вышел бейсболист, я так этого хотел. На мне по-прежнему нет эмоций, словно восковая маска надета на меня. Я не знаю как их выдавить из себя. Холодный ветер остужает мой пыл. Я силой удерживаю руку, чтобы она взяла горсть земли с чаши. Такова традиция, словно точное и невозможное прощание. Ее хрупкая рука, моей самой дорогой женщины на свете, просто я этого не понимаю, просто я слишком глупый, чтобы это осознать. Подводя её могиле, ее рукой сбрасывая горсть земли, не давая ей вырваться из моих объятий. Впервые за три дня я ее коснулся, это вызвала еще большую истерику, я не понимал что она хочет от меня, что я должен был сделать. Я не приехал во время, а она не закрыла окно, каждый виноват, по-своему. Я опускаю свой взгляд на Роузи, что уводит дедушка. А мы так и стоим у раскопанной могилы, Я дышу в ее шею, у меня нет слов, я не знаю, что я должен ей сказать. Нет я знаю. "Я все еще тебя люблю". Но мое лицемерие и гордость, и боль, пожирающая все внутри, не дает мне этого сделать. Она слабо, и что-то все говорит, говорит, кричит, вырывается, бьет меня, я чувствую удары на своем лице, я знаю, что нас видят, но я стою словно тысячелетний колос, я не могу выдавить из себя ничего. Лишь смотрю вдаль, на то, как виднеется пара тройка деревьев и могилы, могилы, больше ничего. Солнце слепит в глаза, я не выдерживаю, и беру ее на руки, так есть шанс спуститься вниз.
-Хватит, - я огрызаюсь, - я еще тот ублюдок. Я психиатр, я знаю, что я творю скотство, что мне нет прощения, но я не знаю, что делать еще. Сердечные удары отдаются в вески, я дышу тяжело, чувствуя, как бьется ее сердце в унисон с моим. Я открываю машину отца, сажу ее на заднее сидение, отцепляя ее руки с шеи.
- Роузи маме плохо. И резко захлопываю дверь. Не пытаясь ответить на ее тихие вопросы, их немало. Прости любимая, но я не знаю ответов на них, прости совсем не знаю.
- Я не поеду с ней, с меня достаточно,- Нет. Я поворачиваюсь в строну Дени. Я на своей.
- Может. Мой взгляд слишком ненавистный, он говорит все о том, что я не говорю, о том, что я промолчал. Я сижу пару минут и жду, когда уедут все машины. Еду, медленно открывая бутылку виски, держа руль одной рукой. Я пью, а сглаз текут слезы, но они словно лишены соли. И плачу ли я?
- Черт. Я резко ударяю по рулю, слыша, как машина издает характерный звук, я не заметил, что был на светофоре. У меня не было желания ехать на поминки. Там был организатор похорон. До похорон даже не знал, что такое существует. Да и от людей в доме меня тошнило По всему факту я должен был быть рядом с женой, а не припарковать машину у магазина, чтобы купить еще одну бутылку виски. Сесть за руль и пить, сколько есть сил. Вытягиваю шею и смотрю в зеркало салона, на ссадины от ее ногтей, красные. Щипет. Я не слежу за временем, завожу мотор и еду домой. Нет желания ехать туда, нужно менять место жительства. Выхожу из машины, прохожу по асфальту, если присмотреться, можно еще найти легкие следы крови.
В доме все еще много народа. Прохожу медленно, пытаясь никого не задеть.
- Доминик, - я оставляю руку так, чтобы ко мне никто не подошел. Уже собравшись идти по лестнице, вижу Аду идущею в кухню. Меня просто берет ненависть, я не знаю, я не знаю, что я хочу сделать с этой женщиной. Заполучить силой, убить или сказать, что я без нее не выживу. Очередной взгляд, падающий на меня, кажется между нами только что проехал скоростной поезд, сбивая сотни людей. Я прямо вижу это кровавое месиво, не дающее объяснений халатности, нашей халатности. Она что-то говорит громко, мои руки напрягаются, Я иду за ней, быстрым шагом подальше от всех. Я не знаю, что я хочу.
Отредактировано Dominic Spektor (2017-01-20 18:29:24)
Не спала уже несколько ночей [сколько их было? одна, две?], путаясь в простынях шелковых, до крови и адской боли закусывая губы [руки, другие части тела, оставляя кровоподтеки сначала красные, а потом синие]. Что волк выла на луну далекую в невозможной попытке [сокровенном желании] оказаться там, по другую ее сторону. Темную. Там, где тебя не найдут, не увидят, не тронут. Где не коснется ни один взгляд, не долетит ни одно слово. Где ты сама себя не достанешь. Снова кричала то в подушку, то в пространство. Сходила с ума медленно, надрывно. От безысходности со всей дури била по дверям стеклянным, оглашая квартиру глухими ударами [кто-то явно побеспокоился о том, чтобы стекла не разбивались]. Уставшими напряженными глазами прочерчивала траекторию от себя до ванны и обратно, но в последний миг жмурилась и ладонями отгоняла наваждение и мысли темные. Забилась в угол в итоге, колени под себя поджав и что есть силы впиваясь в кожу ногтями [в воспаленном мозгу тусклым огоньком мелькала мысль о том, что когда-то тебе это советовали делать, что физическая боль помогает держать рассудок в тисках адовых... помогает не слететь с катушек окончательно]. И так до рассвета, не смыкая глаз. Потом как в тумане облачишься в платье черное летящее, что вороново крыло, ладонями бледными расправишь складки на нем [лишь потому, что так надо, так принято], коснешься своего отражения в зеркале и отвернешь лицо от неприязни. Ты не хочешь там быть, не хочешь видеть все это, но того требуют приличия и Доминик. Откладываешь эмоции на второй план и садишься в машину, уставившись взглядом немигающим в окно и проплывающие мимо деревья, отражающиеся в глазах твоих. В себя придешь уже лишь на кладбище. 
