Чтобы описать слово "тревога", достаточно сказать "звонки по ночам". Для того, чтобы звонок раздался ночью практически не существует хороших поводов, а те что есть не являются уважительной причиной. Я проснулась сегодня от такого звонка, как не просыпалась уже давно. Ночь была не глубокая, но я уснула за книгой, которую оставила мне мать у прикроватной тумбочки. Когда я жила с родителями, она всегда так делала, а теперь поступает так снова, хотя я всего пару дней в этом доме. Она приносит мне их, потому что знает, что в такие дни я много читаю, сплю и почти не разговариваю. Иногда она пытается заговорить о Джоне и прерывает фразу на полпути от того, что ловит мой сердитый взгляд. От ссор с мужем я должна уходить сама, медленно и постепенно. За много лет брака мы поняли, что от того, что я ухожу на какое-то время, ничего не меняется. Он ждет меня дома, занимается своими привычными делами, гуляет с собакой. Все происходит так, словно бы я просто уехала, и он ждет моего возвращения, что по сути так и есть. Это извечное хлопанье дверями мне ужасно надоело, но я не могу ничего поделать. В такие моменты к горлу подкатывает тошнота, и я понимаю, что просто не выдержу дольше. Тогда я ухожу. Каким бы ни был повод, серьезным или совсем пустяком, я могу пережить его, лежа рядом с Джонатоном в одной постели, но как только я испытываю тошноту от этого образа жизни, мне как глоток воздуха необходима смена обстановки.

          И вот я сплю в своей старой кровати в своей старой комнате в родительском доме. Здесь не поменялось ничего, потому что практически ничего я не вывозила отсюда, когда вышла замуж за Джона. Все мои вещи, которые находятся дома это приобретения. Все, что я оставляла здесь казалось для меня прошлой жизнью, с которой я не хотела быть связанной будучи замужней женщиной. Тогда я отдавалась этому полностью, сегодня я возвращаюсь сюда, словно в другой мир. Это происходит не так часто, но одного факта более, чем достаточно. Я ушла под холодный взгляд Джона, который он поднимал на меня из-за книги. Его раздражали мои выпады, но он был слишком терпелив, чтобы признать это и просто ждал. Я заявила, что устала разговаривать со стеной, взяла сумку и ушла. В этот раз я забыла свой ноутбук в комнате на постели и очень страдаю от этого, просто потому что не могу писать, а домашний допотопный компьютер у стариков отвлекает меня от мыслей одним своим существованием и невыносимым жужжанием. Я сплю, спускаюсь, чтобы поесть, снова берусь за книгу и разговариваю с матерью о ее соседках. Перед тем, как я возвращаюсь наверх, она снова выражает желание узнать, как дела у Джонатана, который уже третий день живет без меня. Это не вопрос и он даже не был адресован ко мне, но все, что я могу сделать, это уйти.

          Я просила ее молчать, говорила, что это мое дело, но ей непременно нужно было это повторять вновь и вновь. Однажды я была слишком груба и спросила, не развился ли у нее старческий маразм, потому что я устала слушать это уже в который раз.

          Телефон звонил настойчиво и гадко. Дома я боялась таких звонков, потому что боялась, что это плохие новости от родителей. Теперь я первым делом подумала о Джоне и не понимала, что нужно ему в такой поздний час, но номер оказался незнакомым.

          - Миссис Хитен? - раздается на той стороне провода. Я откликаюсь и отвечаю утвердительно, дотягиваясь до включателя лампы на тумбочке у кровати, - Извините, что тревожим Вас так поздно. К сожалению, Ваш муж сейчас находится в нашей больнице. Вы можете сейчас записать адрес и приехать, чтобы заполнить некоторые документы?

. . . . . . . . . . . . . . .

          Я не могла и представить себе то, каким образом Джонатан мог оказаться в больнице, причины мне были понятны, а вот все остальное я не стала выяснять по телефону просто потому, что боялась ответственности за то, что могу услышать. По сути, я и так была ответственна за все то, что происходило с Джоном, начиная с того момента, как выходила из нашего дома, чтобы уехать и постараться забыть обо всем хотя бы на какое-то время. Это было проще всего: закрыть глаза и постараться не помнить его лицо и голос, выговор, который в нем вытренировали с детства и улыбку, с которой он делал вид, что не происходит ничего серьезного, когда во мне уже все разваливалось на части. Ужасным было то, что не помнить было невозможно, только злость притуплялась через какое-то время и я снова просила такси остановиться у нашей подъездной дорожки. В этот раз я называла водителю адрес больницы и боялась даже краем взгляда поймать собственное отражение в зеркале. Из зеркала заднего видения на меня смотрела настолько бледная девушка, что волосы ее казались красными, а глаза слишком большими. Я сжимала края своего пальто так сильно, что бледнели костяшки пальцев, и не знала, чего боюсь больше: того, что произошло с Джоном или собственной вины в этом.

          Ночь выдалась октябрьская. Немного сырая и промозглая, словно в традициях лучших трагедий. Я вряд ли что-то видела в окно или помнила дорогу, не вникала, в какую из городских больниц отправили Джона и как могло такое произойти. Я подозревала, что меня просветят об этом в больнице, но не знала, хочу ли слушать. Я живу с человеком с диагнозом "шизофрения" не первый год. Каждый раз проявления его болезни настолько отличаются от предыдущих, что никогда нельзя угадать, что же могло произойти теперь. "Ему стало плохо," - слышала я в трубке и перед глазами видела Джона, которого бьет крупная дрожь. Он часто уставал в последние дни, иногда уходил спать немного раньше, чем обычно и намного раньше, чем я. Я не замечала ничего, словно была слепа. 

          Из-за своей злости я не видела перемен в человеке, которых не могло не быть, если болезнь снова дает о себе знать.

          Я больно прикусываю губу, когда захожу в больницу. Мне в глаза бьет яркий голубой свет из приемной. Волосы немного влажные, потому что на улице кратко моросит дождь, угрожая тем, что к полуночи разойдется не на шутку, зато лицо абсолютно сухое, в тревоге из меня не вышло и слезинки, но я и не пыталась.

          Меня встретила медицинская сестра, затем врач, санитары, мне разрешили зайти в палату к Джонатану после того, как я подпишу некоторые документы по страховке, хотя я даже не спрашивала. Я бы и не спросила, я не знала, стоит ли мне вообще видеть его. Это, конечно, восприняли как стресс. Их полные жалости глаза и полные сочувствия вздохи, словно кто-то умер, раздражали меня настолько сильно, что я едва могла сказать и слово через сжатые челюсти. Я подписала все, что мне сказали и хотела отправиться к мужу, когда мистер, чье имя я не запомнила, сказал мне:

          - Он сейчас без сознания и будет еще некоторое время, не нужно его будить.

          За этим последовал горький вздох, он посмотрел мне прямо в глаза и добавил:

          - Он пытался сам вызвать скорую. Врачи скорой помощи сказали, что дома, по всей видимости, никого кроме него и собаки не было. Операторы отследили звонок и отправили помощь. Подумал, что вы захотите знать.

          Он развернулся и ушел, оставив меня один на один с этой информацией, а я так и осталась стоять на том же месте еще с несколько минут, глядя туда, где только что был мужчина. По спине пробежали мурашки. Я прикрыла глаза и почувствовала жгучие слезы, которые так и не смогли проступить. Комок в горле доставлял боль физическую, а я, не желая вообще что-либо делать, заставила себя отправиться в палату к мужу, чтобы остаться там на остаток ночи.

          Вся ночь и последующий день были бессонными для меня, исключая, может быть, одни лишь пятнадцать минут дремоты, которые были скорее требованием организма, чем моим собственным желанием. Подвинув кресло ближе к кровати, я опустила голову около руки Джона и, наблюдая за тем, как размеренно капает раствор внутри капельницы, погрузилась в тягучий и неприятный сон, из которого меня вырвал стук коляски в коридоре. Больница оживала, а я продолжала сидеть, так и не отправившись никуда больше. Мне не хотелось есть, не нужна была свежая одежда, мне было все равно как я выгляжу. И я бы не сказала, что все это от того, что так сильно я переживала приступ болезни Джона. Я презирала себя за эти мысли так сильно, что продолжала голодовку и к вечеру. Я мысленно спрашивала его, будет ли когда-нибудь по-другому, и разве нормальные семейные пары назначают свидания в больницах после того, как шизофрения в тебе берет верх? Затем я спрашивала себя, разве нормальные жены оставляют мужей, которые сломлены?

          Я стерла запись в телефоне о тех звонках, которые поступали от Джонатана, но так и не состоялись. Я взяла трубку лишь раз, чтобы сказать, что со мной все в порядке. Он говорил ровно. Наверное, в один из тех моментов, когда было легче. Я читала книгу, которую взяла с собой, сидя в кресле около кровати и не понимала процентов семьдесят из того, что было прочитано. Мне приходилось возвращаться, останавливаться, додумывать те мысли, которые роились у меня в голое или заталкивать их обратно. Я смотрела, как размеренно дышит Джон, как грудь его поднимается и опускается под больничным халатом, как подрагивают его веки. Он весь горел ночью и этот жар исходил от него настолько бешено, насколько поднимался во мне страх. Страх непонятно, перед чем, и вряд ли я когда-либо пойму. Будучи в браке я привыкла, что моя злость, ссоры, мои страхи, просто такие, что бесполезно искать причины, что без этих причин наша жизнь протекает куда более мирно.

          Я думаю о том, что он мог навредить себе намеренно. Думаю о том, что он мог сесть за руль или броситься под колеса. Он мог не видеть, куда идет или не смочь пойти туда, куда нужно. Он пытался вызвать помощь, и это слово застревает у меня в голове, словно заноза, которая занесла инфекцию и теперь та распространяется с невероятной скоростью. Он пытался позвать на помощь, когда я могла быть рядом.

          Я вспоминаю, почему я все-таки все эти годы была с ним, не смотря на то, что так сильно противилась чувствам, которые нормальные женщины испытывают к своим избранникам. Любовь. Я была рядом не из-за любви. Это была даже не жалость, которую я испытывала теперь, глядя, как он спит. Это было чувство, что я нужна ему, хотя заслуживал он гораздо большего.

          Его рука под моей ладонью шевельнулась, Джонатан издал сдавленный стон, с которым возвращался из сна в реальность. Одернув руку, я вылетела из палаты, чтобы сообщить медсестре о том, что Джон проснулся, и больше туда не вернулась.

Спустя два дня я стояла у изножья больничной койки, в которой оставила мужа, когда тот едва приходил в себя. Я видела, как он приподнялся с подушки и смотрел на меня глазами, полными ожидания и доверия, а я все уверенней чувствовала себя виноватой во всем, что произошло и происходило эти несколько дней. Эта встреча как немая сцена вставала у меня перед глазами каждый раз, как я пыталась уснуть, а это за два дня было слишком часто и не длилось дольше двух часов. Я знала, как это будет, знала каждую свою мысль, слышала учащенное сердцебиение от волнения и страха, я оттягивала этот момент как могла, но даже это не может длиться вечно. Рано или поздно я бы пришла. В больницу или домой, чтобы забрать свои вещи, и я не хотела смотреть Джону в глаза в доме, который мы назвали нашим, чувство стыда подсказывало мне, что лучше с этим покончить. Оно же говорило, что Джонатан затаит обиду, даже если не покажет этого, за то, что я не была с ним рядом, когда он пришел в себя. Я представляла себе его страх и смятение в первые минуты, я знала, что нужна ему, но практически физически не могла находиться здесь. Зато я здесь теперь, стою и смотрю на него запуганным взглядом, не зная с чего начать и как подступиться. Я лучше всех знала, что слова это пустое, и чем их больше, тем больше ложь, и я не могла себе ее позволить.

          Я знала, что с Джоном все в порядке просто потому, что телефон перестал звонить. Он не писал сообщений, не оставлял записей на голосовой почте, но, главное, мне не звонили врачи, чтобы сообщать новости. Я поняла, что с ним все хорошо, когда перестала проверять главный экран телефона на наличие уведомлений. Они бы означали, что все хуже, чем я думала. Они бы означали, что я хуже, чем я себе представляла. Отсутствие новостей значило только то, что Джон сильный и он выкарабкается, просто для того, чтобы вернуться домой и ждать меня так, словно ничего и не было, как это было в прошлый раз, когда мы поругались, и в раз до того. Мне каждый раз кажется, что я знаю Джонатана от и до, каждый раз думаю о том, насколько он сложный, каждый раз удивляюсь его простоте. Это становится невыносимо на тот же день, когда я возвращаюсь домой из больницы.
Меня встретила растрепанная мать с пледом на плечах, которым она укрывалась только тогда, когда засыпала на диване в гостиной. Она звонила мне всю ночь, но я не отвечала и теперь она имела полное моральное право злиться на меня, как злятся все матери на своих детей, которые не выходят на связь. Но моя мать только спросила:

          - Джон? - я кивнула. Она обняла меня за плечи и завела в дом, затем заварила чая с какими-то бесчисленными травами, которые всегда стояли у нее в шкафу, и их запахи напоминали мне этот дом, который был уже так далеко от нынешней меня. Я молча вновь и вновь разглядывала узор на столешнице, и эта мысль не была внезапной, она не пронзала меня подобно молнии в ясный день и не заставляла переживать. Я понимала, что достаточно времени пробыла здесь и пора уходить. Я пила чай и думала о том, что сейчас я встану и вернусь в больницу к мужу, там, когда ему станет лучше, мы заберем его вещи и вернемся домой. И с тех пор я так думала каждую минуту, но все равно оставалась на месте. Одного намерения было мало.

          Тогда, чтобы иметь хоть какое-то оправдание тому, что я бездействую, рано утром я вернулась в тихий и пустой, но наш дом. Здесь жили трое - я, он и его пес, который встретил меня тихим, но радостным лаем и виляющим хвостом. Хитены вели себя слишком скромно в этом совсем нескромном доме, я это поняла, когда нутром почувствовала то, что в этом кресле в гостиной не хватает Джонатана с книгой или тетрадью для записей в руках, которые он все равно предпочитал больше, чем компьютеры. Джонатана не хватает на кухне с фруктами в руках, которые он ел на завтрак. Не хватало здесь, опустившегося на одно колено перед собакой и позволяющего вылизать себя в знак приветствия. Я делаю это вместо него и чешу Марвина за ухом, ни мне, ни ему не хватает тихого смеха его хозяина в ответ.

          - Прости, что оставила тебя здесь, - произношу я и эти слова застревают у меня посреди горла, как сухой бумажный ком.

          Под тишину, которая раздается из моего телефона, мы живем с Марвином эти полтора дня вдвоем. Мы выходим гулять, едим, читаем книги и, теперь, когда я смогла вернуться к своему ноутбуку, пытаемся работать. Вместе под эту глухую тишину. Иногда он скулит, когда слышит проезжающую машину, но его уши снова падают, стоит только понять, что это не Джон и она не свернет к нам на подъездную дорожку. Я насыпаю ему корм, наливаю себе вина и так мы обедаем, затем ужинаем. Я всегда говорю о том, что склонна драматизировать в силу своей профессии, что из страданий я черпаю вдохновение, а из вдохновения книги, но я написала, а затем стерла ровно три абзаца. Гнусных и никому не нужных три абзаца. Затем я снова наливала вина под заинтересованный взгляд Марвина.

          - Ты же ему не расскажешь, правда? - спрашиваю я у того, а пес только слегка наклоняет голову, словно интересуясь, так ли хорошо я в этом уверена.

          Спустя два дня я стояла у изножья больничной койки, в которой оставила мужа, когда тот едва приходил в себя. В его лице я не читала злости, которую ожидала увидеть, не было обиды или агрессии. Он спрашивал меня, где я была так долго, а я отвечала только тем, что просила прощения. Молча, одним только взглядом. Я слышала, как он произносит мое имя, стоит мне появиться в поле его зрения, и пытаюсь улыбнуться, но это походит на какой-то грубый оскал человека, который давно не улыбался и совсем разучился это делать. Я сжимаю в руках книгу, которая меня сюда привела, в кармане лежит телефон, который нарушил свою тишину впервые за долгие часы. Джонатана выписывают завтра утром и не могут продержать дольше без перевода в стационар. Тянуть дальше просто некуда. Я боюсь начинать говорить, потому что нет ничего стоящего слов из того, что я хотела бы сообщить. Я всегда ставила стену у себя в голове перед собственным мужем, который словно и не замечал того, что со мной происходит, но через эту стену всегда проходила какая-то связь, которая позволяла не говорить многое, но понимать друг в друге еще больше. Единственные вещи, которых мы никогда не признавали были сложными. Он не понимал, что я не хочу его любить, я не понимала, что я могла бы его любить.

          - Я боялась за тебя, - говорю так, словно этим можно оправдать мое отсутствие. Я наблюдаю, как дрогнули уголки его губ, как цвет глаз снова стал теплее в холодном свете больничных ламп. За окном смеркалось, но не было слышно уличного шума, только больничные разговоры, звонки, стук колес о кафельный пол. Дверь за мной, наконец, со щелчком закрылась, а я-то думала, что прошла бесконечность. Бесконечность секунд с тех пор, как я произношу "прости", и это второе "прости" за эти дни и практически единственное, что я произносила.

          - Я не должна была уходить, -  и я имею. в виду тот раз, когда я ушла из дома, и он это поймет, но не придаст никакого значениях, хотя слова даются мне с трудом и с натянутыми паузами между каждым. Я поднимаю книгу повыше, чтобы он разглядел обложку, затертую его же пальцами, - Твоя любимая.

          Я прохожу к Джону и сажусь не в кресло, а прямо рядом с ним на кушетку, отдаю книгу. Еще секунда и моя голова покоится на его плече. Он в больничной одежде, которая пахнет чистотой и ничем одновременно. Я чувствую меня обхватывает сильная рука и прижимаюсь еще немного крепче, утыкаясь носом в колючую щеку. 

          Я чувствовала ответственность за его болезнь, за каждый неверный шаг им совершенный, за все, что происходило с той самой минуты, когда мы стали семьей. Он думает, что я смелая и самоотверженная. Думает, что любая другая ушла бы от него, как только услышала бы диагноз, не стала бы делать для него ничего. Он думает, что любая другая не любила бы его. Я думаю иначе, думаю, что меня держит только отсутствие этого чувства. Держит стыд, который время от времени пробивается наружу, от которого становится острее чувство долга.