в в   +   б л и ж е,   т о л с т о в к а   в и с и т   н а   р у к е   +   п р и ч е с к а
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
| пазл «собери Дилан»: рост 165 см + рубец от ожога на левом запястье + тату чуть выше правого запястья |

[float=left][/float]Эту историю можно читать, как обычно читаешь романы Буковски: отплевываясь от грязи, забившей тебе уши, нос, глотку и даже ротовую полость, но ничего не спрашивая — никаких «почему?», «о чем ты?», «разве?», ибо отвратительная реальность происходящего подтверждается простым выходом из дома и внимательным наблюдением. Эту историю можно читать и так, словно нутро погибало из-за недостатка хороших сюжетов к фильмам ужасов, построенных не на убийствах безжалостного маньяка, не на появлении монстров с капающей изо рта слизью или сверхъестественной нечисти, не на острых зубах акул и пираний, отгрызающих от несчастной жертвы части тела, а на случающихся повсеместно ситуациях; такие сценарии часто недооценивают, ссылаясь на их бытовую банальность, и эти потрясающие, непустые пугающие рассказы заталкиваются в дальний угол пыльной полки, и ждут своего звездного часа, пока их не находит предназначенная для них заблудшая душа, чье сознание не испорчено общественным мнением, и не впивается глазами в каждую строчку, вздрагивая по пятнадцать раз за страницу, осознавая актуальность написанного. Вы боитесь монстров под кроватью? Я боюсь предательства близких. Вы плачете от страха, когда слишком веселые друзья тянут вас в сторону заброшенного дома? Я плачу от страха, когда в моей голове звучит набатом, что ничего не вернуть, что я сама упустила все шансы, что я гонюсь за призраком счастливого прошлого, хватаюсь за рваные куски его одежд, а они растворяются в моих ладонях, словно сахарная вата, погруженная в воду. Вы сторонитесь доски Уиджа и не называете имени Кровавой Мэри перед зеркалом больше трех раз? Я сторонюсь ответственности, которую считаю для себя слишком тяжкой ношей, и не называю больше трех раз имени человека, который разрушает меня одним своим существованием, хотя и, держу пари, ему неизвестно, насколько велика мощь его влияния. Я не призываю забыть вас про страх. Бойтесь! — обязательно бойтесь, прошу вас; нет, я умоляю, пусть вам будет страшно, как мне, до дрожи в коленях, до рефлекторной асфиксии, до любых физических проявлений, делающих вас живым. Но не ставьте рядом друг с другом выдуманные изуродованные образы и ужасы настоящей жизни. Бойтесь падших людей, убивающих и ненавидящих себя, оставшихся одинокими — их больше, чем вампиров; бойтесь меня — я одна из них.
Гладь зеркала отражает изменения на обыденном уровне; она не вытягивает из глубин гниль, не сует ее под нос тому, кто осмелился в нее заглянуть, и не трясет за плечи подобно доброму спасителю, решившему изгваздать руки в перегное твоей души раскрытия глаз ради. Наивная слепота не присуща экземплярам моей породы, и я не нуждаюсь в объемном описании моих наркотическо-депрессивных метаморфоз от сторонних наблюдателей, пусть и от неодушевленных: я не такая дура, чтобы не заметить изменения видимой всем оболочки. А изменение моей начинки и вовсе распознать предстоит исключительно мне — иногда я думаю, что она известна мне лучше, чем внешний облик; и уж точно она известна мне куда лучше, чем другим. Давайте, спросите, что со мной не так, кем я была раньше и где себя потеряла, если уж видите не больше моего зеркала. Спросите. Я отвечу на любые вопросы, ведь кому отвечать, как не мне.
Как я выгляжу, дружище? Паршиво. Намного паршивее, чем во времена юности; спортивный стиль стал воплощением стиля клоаки, легкий образ уличной девчонки, который так мне шел, внезапно потяжелел, испортился и визуально сделал меня натуральной бездомной. Одежда, некогда слегка мятая и не пахнущая розами, но относительно аккуратно сидящая на плотном туловище, теперь исчисляется тремя-четырьмя любимыми футболками и парой джинс, да и те зачастую — грязные, с дырками, провонявшие табаком и потом. Моя физиономия заметно похудела: контуры челюсти обострились, глаза впали и обзавелись огромными синяками под ними же, губы растрескались, наверное, это последствия нечастого питания, хотя и героин в этом виновен: я пренебрегаю ежедневными завтраком, обедом и ужином, держусь неделями на энергии одного шоколадного батончика, и все это — из-за отсутствия голода. Сорок семь кило пропитой и прокуренной туши снизились до тридцати девяти, и я на что угодно готова спорить, что рекордом тут и не пахнет, потому что лишние жиры, коих никогда не было дохрена в принципе, уходят из меня со страшной скоростью. Мои волосы, перекрашенные в рыжий из-за ненависти к любимому каштановому цвету Честера, вечно грязные и лохматые, локтевые ямки покрыты синяками и едва заметными точками — следами от уколов, не скрываемых мною по дурости и от откровенного пофигизма. Вот так я выгляжу, дружище. Меня зовут Мэрилу Купер; меня звали Дилан Оакхарт, и я — скелетообразное, отравленное наркотиками чудовище, которое скоро умрет.
Где я живу, парень? Где придется. Ты не поверишь, но современные хостелы почти не придираются к поддельным документам и берут за койку умеренную сумму. Их постояльцам нет никакой нужды рвать задницу в поисках заработка, и мне, как человеку, падкому на легкие пути, подобная политика кажется более чем выигрышной. Не буду кривить душой, бывали дни, когда я ночевала на лавках центрального парка или вокзала, однако в такие моменты я совсем не соображала, что делаю, кем являюсь и где нахожусь. Если тебе понадобится найти меня — ищи в хостеле на отшибе города, однажды я там покажусь. Ни мягких подушек, ни кипящего чайника на кухне, ни висящих по периметру картин для уюта — называй эту дыру моими родными пенатами, я сама выбрала ее в качестве укрытия от собственной совести.
Откуда я беру деньги? О, глупое ты дитя, разве не очевидно, что конченые наркоманы существуют за чужой счет? Незастегнутые карманы и оставленные на видном месте кошельки — вот мой источник дохода, я лишаю полноценных граждан нашей страны заработанных кровью и потом денег, не стыдясь ловкости моих рук. Я не беру много. Я не покупаю на ворованные купюры машины, шубы и новый айфон, я всего-то затариваюсь героином и оплачиваю койку в углу. И по ночам, отвоевав эту койку официально, накрываюсь одеялом в попытках спастись от ломки, с которой мне приходится мириться из-за дикой слабости, не дающей мне обворовывать ничего не подозревающих зевак.
И хватит вопросов. Лучше прочти синопсис к моей потрясающей истории: меня зовут то ли Дилан, то ли Мэрилу; предположительно, мне двадцать с чем-то лет, я сознательно убиваю себя и не собираюсь останавливаться. Наверное. Я не знаю. Блять, я не знаю взаправду, у меня в башке такая долбанная каша, я вообще не понимаю, что несу, и похожа ли моя речь на что-нибудь связное и логичное. Говорю же — я не человек; и вряд ли обратно им стану.

---------- x my god
i need a hope i can’t deny.
in the end i’m realizing i was never meant to fight
on my own x ----------

И аптеки я теперь посещаю с единственной целью.
— Хочешь мостик перейти — скорей за мостик заплати, — его зовут Ленни. Когда-то он мечтал о белом докторском халате и бескорыстной помощи людям, а в результате получает зарплату за скромное поприще фармацевта и неофициально числится барыгой; по его неуместной иронии несложно заметить, что своих клиентов он презирает и считает себя в разы круче них хотя бы той простой причине, что не клянчит дозу. О его доброте не слагают гимны, потому что радушие этого придурка лимитировано его жестким сердцем, но он достаточно глуп, чтобы отдать наркотик за бесплатно при определенных условиях. — То, что мы знакомы долгие месяцы, не дает тебе право просить у меня займы, милочка, — ломка толкает на отвратительные преступления. Ломка — это сумасшедшее животное, воющее тебе на ухо, и его вой всегда понятен по смыслу. Он просит, он вынуждает: найди выход, убей, продайся, используй все нечестные приемы, дабы облегчить тошноту, иллюзорную боль в костях и психологические мучения, ради всего Святого, спаси же ты себя наконец. И когда так хреново — перестаешь отличать плохое от хорошего, в тебе не остается ни грамма морали или самоуважения. Серьезно, что угодно, лишь бы не думать о сброшенном на плечи отца ребенке, лишь бы не корить себя за слабость и за то, что я оправдала ожидания всех недоброжелателей, лишь бы не хвататься руками за поясницу, сжимая челюсть от фантомной боли, оставленной пальцами моего личного Дьявола. И парадокс в том, что сейчас я готова потерять себя, чтобы на какое-то время себя спасти.
—  Что еще, кроме денег, может сойти за оплату? — практически выкашливаю эти слова прямо в физиономию Ленни. На ней красуются похабная улыбка и хитрый взгляд, которые не делают его привлекательным — наоборот, такое выражение лица превращает его в омерзительнейшего типа. И этот тип, неудовлетворенной ни карьерой, ни интимной жизнью, недвусмысленно намекает мне на то, что для него я — мусор, жалкая тварь и, ко всему прочему, потенциальная дешевая шалава. — Ну и мразь же ты, Ленни, — прежняя Дилан бы сломала нос даже за сравнение с девушкой легкого поведения, новая же Дилан так сильно боится ломки, что ей насрать, какой ярлык на нее навесят.
— У меня тут есть подсобка, — и никаких сомнений; мой житейский опыт помог не ошибиться в посыле. Пожалуй, мою историю и правда можно читать, как романы Буковски: то, что я собираюсь сделать, его персонажи одобрили бы. Да, я знаю; я не прощу себе этого, если выживу. Но не волнуйтесь: я не дура, я не позволю этому случиться — рано или поздно я убью себя. А мертвые, насколько мне известно, никогда и ни о чем не жалеют. Даже о том, что позволили распустить руки барыге и, задрав футболку, положить холодную ладонь на голую кожу талии. И что наперекор своим моральным ориентирам смогли сказать:
— Пойдем.
Потому что здесь, внутри, спасать уже, кажется, некого.

Отредактировано Dylan Cooper (2017-01-06 05:37:10)

Папа говорил мне в детстве: «успокойся, родная, призраков не существует». Он утверждал, что бесцветная дымка, преобразованная в форму силуэта, кажется мне некогда живым человеком из-за слишком яркого воображения и глупой веры в мистические реалии, которые иногда так хочется принимать за чистую монету в моменты отчаяния. Когда мы умираем — нас больше нет. Мы растворяемся в этой бессмысленной материи, сливаемся с воздухом, огнем, землей и водой, кормим плотью червей, удобряем собой почву, разлагаемся, словно остатки недельного ужина, выброшенные на помойку, и никогда не возвращаемся — мы не умеем. Мы не можем. Что-то извне забирает нас навсегда. Папа говорил мне в детстве, что именно по этой причине призраков стоит считать лишь очередной щекочущей нервы байкой, придуманной людьми, чтобы добавить себе поводов бояться своего окружения. Но он не прав: они есть. И остановка дыхания не всегда является вестником твоего скорого превращения в одного из них.

Макс, нарядившись в ослепительную улыбку и приподнятое настроение, открывает дверь практически с ноги; я слышу его голос сквозь тонкие стены, укачивая на руках маленький сверток и напевая себе под нос песню из последнего альбома OneRepublic, но не ощущаю ярой радости от внезапного приезда брата. Низкий тембр просачивается сквозь щели и разгоняет осевший воздух, и я, с огромным трудом создавшая вакуум со звенящей тишиной в провонявшей присыпкой спальне, отхожу в дальний угол комнаты, укрываясь в тени от шаловливых ручонок громких звуков. Не дергайте моего ребенка, ладно? Не будите его. Я убиваю по тридцать минут в день, чтобы избавиться от него хотя бы на полчаса. Заткните Макса. Скажите ему захлопнуть свою варежку, а иначе я сломаю ему челюсть в отместку за то, что он продлил радости материнства на неопределенный срок. Я прижимаю Тера к груди, покачивая его мелкое тельце, и через секунду с облегчением замечаю, что словесный понос Оакхарта не остановился, но значительно стих — наверное, папа напомнил ему, что у нас в доме тихий час стал естественным явлением.
— Да, Меланту непросто затащить в самолет, — доносится до моего уха, когда я, уложив Тера в кроватку и размазав по щекам слезы, тихо выскальзываю из спальни и появляюсь на кухне в помятой пижаме. Это стало моим ежедневным ритуалом — рыдать под покровом темноты и никому не рассказывать, что я этим занимаюсь, поэтому мое траурное лицо ни у кого не вызывает подозрений: все думают, что я просто всегда такая, опухшая, мрачная, неопрятная и с посыпавшейся тушью, будто вылезшая из самой глубокой жопы и не успевшая привести себя в порядок. Удачно я притворяюсь, не так ли? — Сеструха-а-а! — он подрывается с места и стискивает меня в объятиях до хруста костей; его женщина, Меланта, с настороженностью глядит на это стремное проявление семейной заботы и гоняет заварку ложкой туда-сюда по блюдцу; отец, обхватив своей огромной лапой чашку с логотипом противовирусного средства, пытается, очевидно, придумать вопрос, который будет не стыдно задать пассии любимого сыночка — на его лбу образовалось чересчур много складок, такие возникают только при усердной мозговой деятельности. Я вежливо, но все-таки сухо здороваюсь с Мел, скрепя сердце принимаю приветствие Макса и делаю глубокий вдох, чтобы успокоиться и взять себя в руки. И тут же жалею об этом. Оакхарт пахнет горечью дешевого виски, которое обитатели особняка постоянно втихую попивают и разбавляют водой, надеясь не спалиться перед владельцем; он пахнет терпким, тяжелым, раздражающим слизистую носа парфюмом, слившимся в одно целое с неприятным (для кого-то, но не для меня; я всегда млею с естественного аромата тела, будь он хоть трижды далек от доставляющего удовольствие) запахом пота; от него веет кислым металлом — единственным напоминаем о пролитой крови врагов, пропитавшей собой кожу, одежду и волосы; мои рецепторы улавливают табачный дым, десяток съеденных говяжьих котлет и специфическую вонь псины. К горлу подкатывает тошнота; я морщусь, сглатываю и в панике выпутываюсь из стального захвата Макса, словно нерадивый подросток, ненавидящий телячьи нежности. В моих глазах, впившихся в улыбчивую рожу братца с затравленным непониманием и жгучей ненавистью одновременно, застывает немой вопрос: «ты что… предал меня?» Ты, прекрасно знающий, как я отношусь к вашей с Честером мужицкой дружбе и самому Честеру в принципе, посмел заявиться в мою крепость, облачившись в свою блядскую нахальность и рубашку моего Дьявола, и выбить у меня из-под ног шаткую опору, на которой я с трудом балансирую с рассвета и до заката? Ты не допустил и мысли, что причинишь нестерпимую моральную боль? Что ударишь под дых, парализовав легкие и перемолов мои внутренности? Почему ты не думаешь ни о ком, кроме себя, Макс? Почему ты меня не любишь настолько сильно, чтобы чувствовать мое внутреннее состояние? И почему, черт возьми, тупоголовый ты ублюдок, на тебе его одежда?
— Мы на секунду, — сбросив оковы минутного оцепенения, остервенело цепляюсь тонкими пальцами за рукав Оакхарта и с силой утягиваю его в гостиную под растерянные взгляды домашних; он и сам, видимо, серьезно озадачивается моим поведением: хмурится, смотрит исподлобья и кусает нижнюю губу — явно нервничает, в общем, а я, стараясь унять мелкую дрожь и придать голосу ровное звучание, разглядываю узоры постеленного на полу ковра. — Отдай, — ничего не получается. Спокойный тон искажается жалким хрипом в самом начале и к концу сбавляет свою громкость; со стороны мой приказ — по крайней мере, он должен был стать именно приказом, а не жалкой попыткой убеждения — похож на неубедительную просьбу трусливой двенадцатилетней девочки, у которой злые мальчики отобрали дорогую сердцу куклу. Я набираю полную грудь воздуха, сосредотачиваюсь и представляю, как говорю ту же фразу, но с выраженным напором и непоколебимой уверенностью. У меня получится. Я сделаю это. — Умоляю, Макс, — и в номинации «Наивняк Года 2015» побеждает Дженнифер Дилан Оакхарт, решившая, что она готова бороться с неврозом и самой собой в частности. Сиплый смешок раздвигает створ уст вопреки моим стараниям и разжижает тембр речи, доводя его до слезливой ломоты и критической слабости. — Отдай его рубашку, — прошу, призываю, настаиваю и молю. Искупи свою вину, сними с себя дурацкий клочок ткани и найди ему замену в своем старом шкафу, дай мне шанс, пусть условно, стать ближе к коже человека, которого я так хочу и не могу получить. Дай мне упиться своей доходящей до абсурда любовью, позволь засыпать под мелодию его запаха, пожалуйста, разреши сделать неправильный выбор. Мне это нужно. Я без этого сдохну, слышишь?
— Я… не подумал, что… — очевидно, Макс увиливает; он, с ужасом осознав допущенную ошибку, теребит пуговицу рубашки и с усердием перебирает варианты убедительных протестов, способных отговорить непутевую сестрицу от шага назад. Что, тяжеловато? Что, не можешь исправить содеянное? Уже пожалел о том, что одолжил у Честера прикид? Какой ты молодец. Но это ничего не изменит.
— Ты не подумал, — подмечаю с горькой иронией, шмыгая носом и тыльной стороной ладони вытирая сорвавшуюся с нижнего века соленую каплю. Макс сдается, впервые за двадцать три года совместного сожительства увидевший, как я плачу, и нехотя снимает рубашку, оставаясь лишь в своей белой майке; с тревогой, отпечатанной на его физиономии так явственно, протягивает скомканный трофей и резко мрачнеет. Я вырываю черную ткань из его рук и прижимаю ту к солнечному сплетению, вдавливаю ее в вырезанный в середине моего тела треугольник, прямо под ребрами, поближе к пульсирующей где-то в желудке брюшной аорте. Поверьте, я приду в норму только тогда, когда остановлю душевное кровотечение и затолкаю его рубашку, провонявшую псиной, кровью, алкоголем и сигаретами, внутрь, чтобы он — мой Дьявол, мое наваждение, мое желание, отец моего ребенка, сломавший меня пополам — остался там. Чтобы никто больше его не забрал. Чтобы он врос в мои сухожилия, в мои кости, в начинку из мяса, стал единым целым со мной. Чтобы я могла прикасаться к нему тут, за тысячи километров от его местонахождения, фантазируя, что он мой. И он безоговорочно моим хочет быть.

I've never been lonely. I've been in a room — I've felt suicidal. I've been depressed. I've felt awful — awful beyond all — but I never felt that one other person could enter that room and cure what was bothering me... or that any number of people could enter that room. In other words, loneliness is something I've never been bothered with because I've always had this terrible itch for solitude. It's being at a party, or at a stadium full of people cheering for something, that I might feel loneliness.

Видите? Призраки существуют.
У них нет формы, нет права высказаться; их конечности не висят на тонкой полоске мышц и не болтаются вперед-назад, сжимая желудок в рвотном спазме от отвращения. Они не выскакивают из-за стены, не выключают свет торшера и не хлопают дверьми. Они просто… приходят. В виде старых предметов, принадлежавших когда-то ценному для вас человеку, или самим человеком, пусть уже не таким значимым и отлученным от сердца по надобности, но живым, осязаемым, настоящим. В виде рубашек, ароматов и идентичных по ощущениям прикосновений. В этих, казалось бы, глупых элементах заключается ужасающая суть, в них хранятся образы многих тебя покинувших: и приятелей с кудрявыми волосами, умершими у тебя на коленях в луже собственной крови, и спасителей с маленьким ростом, давших зарок быть всегда рядом и не сумевших сдержать клятву, и безудержных страстей, сжимающих во сне твои запястья до синяков, и случайных любовников, нанесших непередаваемый ущерб. Удивительно, что призрак с фиолетовыми локонами дал о себе знать ради сохранения остатков моей безгрешной души, а не во имя очередной бессмысленной жестокости, потому что в реальности обычно происходит наоборот — тебя не спасают, тебя укладывают на лопатки и шепчут на ухо: спи, дитя; ты не выдержишь боли снова.
Я не сразу понимаю, что меня оттаскивают от опасной грани, за которой, подобно голодному хищнику, таится лютая ненависть к собственной опрометчивости, сводящая с ума и талдычащая тебе ежедневно, что ты предал свои моральные ориентиры; потные холодные ладошки (не ладони, нет!) Ленни соскальзывают с моей талии, стрелки часов сдвигаются с мертвой точки, и все перетекает в бессмысленную, раздражающую, неуместную активность. Я издаю едва различимый рык, когда предплечье обхватывает мой никчемный спаситель, и вяло плетусь за ним по пятам, не зная, как сопротивляться без достатка физических сил. Я не вижу его, но уверена в единственном: мы не станем лучшими друзьями. Он испортил мое грехопадение. Он лишил меня возможности быстро заснуть, не мучаясь от чувства вины.
—  Отъеби… — хриплю глухо, выдирая у нее — а это девушка, глупо сомневаться в столь очевидной истине — из рук локоть, однако тут же, подняв погасший взгляд на лицо незнакомки, инстинктивно осекаюсь, различая в ней черты призрака из прошлого. Это ведь Ширли? Голубоглазая, ядовитая, жестокая Ширли, которой я однажды вмазала? С которой мы переспали по пьяни не единожды, повысив градус в крови? О, разумеется, это она — почти не изменилась с нашей последней встречи; разве что волосы, как и я, покрасила. — Знаешь что, Чарли? — шиплю фактически ей в лицо, с обидой подмечая, что ведет она себя так, будто мы с ней вообще ни разу не пересекались. Вот она, вся людская суть — попользоваться и нажать на кнопку «Delete», очистив черепную коробку от воспоминаний до блеска. Я не удивлена. — От тебя я помощь приму в последнюю очередь, — ты меня выгнала. Ты меня предала. Ты подтвердила, что в правилах не бывает исключений. И именно поэтому, милая, я больше тебе не доверюсь — чтобы не обжечься опять. Я лучше вернусь к себе в нору и укутаюсь в рубашку другого призрака. Я все еще жива благодаря этому вонючему клочку ткани, понимаешь? Люди меня убивают. И ты, наверное, убьешь, так что... убирайся прочь, как и прежде. Сейчас самое время обратиться в бега и разрушить кого-нибудь, кто пока цел. Но не меня. Я сама справилась с этой задачей.

Отредактировано Dylan Cooper (2017-01-06 05:39:52)